Фобии Владимира Маяковского: чего больше всего боялся самый сильный русский поэт

Гениальный поэт и крепкий мужчина высокого роста, Владимир Маяковский производил на своих современников впечатление человека, который ничего не боится. Но за мощной внешностью скрывалась тонкая и ранимая душа.

Мизофобия

Самой известной фобией Маяковского была мизофобия  (mysophobia; греч. mysos — грязь + фобия), навязчивый страх загрязнения или заражения.  Маяковский принимал изощренные меры, чтобы не подхватить какую-нибудь заразу, никогда не брался за дверные ручки голыми пальцами – просовывал платок или бумажку. Поэт всегда возил с собой стакан и  мыльницу, мыл руки после каждого рукопожатия. В парикмахерской Маяковский требовал полной дезинфекции. Такая болезненная склонность к чистоте развилась в нём из-за того, что отец Маяковского умер от заражения крови после того, как  укололся простой иголкой, сшивая бумаги.  Страх Маяковского был настолько силён, что из-за него у поэта случались судороги.

Страх одиночества

Маяковский боялся одиночества. Он всегда был в центре внимания, первый в кругу футуристов, первый пролетарский поэт, он не мог оставаться один. В его непростых отношениях с женщинами эта потребность также проявлялась довольно навязчиво. О его многочисленных  романах ходили слухи, но чего в этих романах было больше – глубоких чувств или страха остаться одному? Перед самоубийством Маяковского, Вероника Полонская, которую он уговаривал остаться, ушла, поэт остался один, раздался выстрел.

Болезненная самооценка

Маяковский был гениальным поэтом, но, по его собственному выражению, «наступил на горло собственной песне».  При организации выставки, приуроченной к 20-летию творческой деятельности, Маяковский столкнулся с непреодолимыми препятствиями. Он начал терять популярность, подвергался серьёзной критике, всё чаще его называли «попутчиком», Маяковский оказался в атмосфере отчуждения и цеховой травли. Большой талант, выставляющий сам себя монументальным гигантом, Маяковский был ранимым, мнительным человеком с болезненной самооценкой. Он поднялся на такую высоту, как таланта, так и популярности, рухнуть с которой он просто не мог. «Точка пули в конце» стала логичным итогом его терзаний о собственном месте в пантеоне искусства.

Страх обыденности

Маяковский не терпел обыденности. В своём итоговом предсмертном стихотворении он пишет о «любовной лодке, разбившейся о быт». Бег от обыденности, от быта и обыкновенности был  для Маяковского навязчивой фобией. Он одевался в необычную одежду,  первым привёз в Союз «Рено», был модником и франтом. Семейную жизнь Маяковского также нельзя назвать стандартной. Жизнь втроём с Бриками – эту ячейку общества не назовёшь крепкой советской семьёй. Во всех своих действиях Маяковский стремился проявить оригинальность, в творчестве, в увлечениях, в любви.   В последний год жизни поэт думал о создании семьи, но смог бы он в ней ужиться и стать обычным добропорядочным семьянином?

«Хулиган от застенчивости»

Маяковский в своём творчестве настойчиво выстраивал собственный образ «глыбы» и могучего человека. Он действительно был высоким и крупным, но в отношении своих сил сильно преувеличивал собственную «маскулинность».  Маяковский избегал конфронтаций на уровне физических «разборок», один раз даже открыто отказался от вызова на дуэль. Страх оказаться слабым преследовал поэта. В стихах и речах Маяковский был Голиафом, но в жизни был человеком достаточно невротичным, Горький очень метко сказал про Маяковского «хулиган от застенчивости».  Удивительно, как это сочеталось в одном человеке: с одной стороны – образ буяна, богоборца  и драчуна, с другой – закомплексованный и нервный истерик, не переживший своих подростковых страхов.

Страх сойти с ума

Маяковский боялся сойти с ума. Титаническая работа, происходившая в мозгу этого гениального человека не могла не приводить его к страху оказаться без главной опоры его жизни, без рассудка, без способности мыслить здраво. Раздвоение личности, вызванное комплексами и страхами,  постоянно преследовали «пролетарского поэта». Он чётко осознавал, что потеряй он рассудок, он будет никому не нужен, о нём забудут так же, как забывали о многих других, не менее талантливых и одарённых.  Живя в литературной среде, где не было недостатка в эксцентричных людях, своим поведением вызывавших  сомнения в адекватности, Маяковский ходил по узкому мостику, по грани разума и безумия.  «Не дай мне Бог сойти с ума,» — эти слова Пушкина можно с уверенностью  отнести и к страхам Маяковского.

«С тех пор, как все мужчины умерли…»

Страх мужской недееспособности, главный мужской страх, был присущ и Маяковскому. В своих стихах поэт навязчиво выстраивает образ эдакого грубого мачо.  Не надо быть специалистом и посвященным, чтобы в настойчивых жалобах гиганта-самца увидеть перевернутые детские страхи. «Голодным самкам накормим желания, «проститутки, как святыню, на руках понесут» — эти построения слишком демонстративны, слишком громки и слишком нервозны, чтобы означать что-либо иное, кроме тайной неуверенности в себе. А образ отдающейся — неотдающейся женщины (земли, славы, толпы и т. л.) и вовсе не нуждается ни в какой расшифровке. Эту детскую неуверенность Маяковского зорко подметил Бенедикт Лившиц, чуть не с первого их знакомства в 13-м году. Уже была написана «Кофта фата»: «Пусть земля кричит, в покое обабившись: «Ты зеленые весны идешь насиловать!» …Женщины, любящие мое мясо, и эта…» .  Лившиц, человек наблюдательный и умный, к тому же хорошо знакомый с психоанализом, обратил внимание и на то, как Маяковский распевает стихи Игоря Северянина, тогда еще любимого им поэта, сильно акцентируя первую строчку: «С тех пор, как все мужчины умерли…».  Лившиц пишет: «Зачем с такой настойчивостью смаковать перспективу исчезновения всех мужчин на земле? — думал я. Нет ли тут проявления того, что Фрейд назвал Selbst-minderwertigkeit,- сознания, быть может, только временного, собственной малозначительности?  Я высказал свою догадку Володе — и попал прямо в цель».

Читайте наши статьи на Дзен