В романе Владимира Дудинцева «Белые одежды» поэт Иннокентий Кондаков приходит в ужас от попавшихся ему на глаза газет 1930 года. Их страницы пестрят объявлениями людей, которые публично рвали связи со своими отцами и матерями. Практика отречения от родителей и других родственников действительно была широко распространена в довоенном Советском Союзе.
Отказ от «лишенцев»
В «государстве рабочих и крестьян» высоко ценилась идейная, политическая и социальная гомогенность общества. Всё, что отклонялось от «линии партии и правительства», в лучшем случае порицалось, а в худшем – становилось смертельно опасным для конкретного человека. Поэтому ещё в первой половине 1920-х годов в газетах СССР начали печататься объявления о всевозможных «отречениях». Бывшие политические активисты порывали связи с «небольшевистскими» партиями, в которых когда-то состояли – меньшевиками, эсерами, анархистами, сионистами. Ещё одной уязвимой группой населения были священники и прочие «служители культа». В эпоху НЭПа случалось, что через газетные объявления батюшки отказывались от сана и от «религиозного дурмана» вообще.
В 1928 году, с началом коллективизации и индустриализации, усилился политический нажим на лишенцев. Так называли некоторые категории населения, обычно из числа «эксплуататорских классов», которые по советским законам были лишены части гражданских прав (с 1925 года эту норму распространили на членов семей лишенцев).
В этот период в местных газетах, наряду с объявлениями о пропаже собак и утере документов, стали печататься объявления людей, порывавших связи с «неблагонадёжными» родственниками. Чаще всего отказывались дети от родителей и жёны от мужей (в последнем случае отказ сопровождался официальным разводом). Сообщения такого рода, как правило, включали стандартную формулировку «порываю родственную связь», а также имена и адреса. Типичнейший пример подобного объявления можно найти в вологодской газете «Красный Север» от 16 июня 1930 года: «Порываю всякую связь с отцом Николаем Константиновичем Лавровым, прожив. в Волог. районе, Гаврильцевский с/с. [сельсовет], хутор Старички, 3741 1–1 Варв. Ник. Лаврова».
По всей стране в те годы были опубликованы сотни, а, возможно, и тысячи аналогичных объявлений.
Причины, по которым совершался отказ, уточнялись довольно редко. Это и так было понятно. Но иногда всё-таки указывалось, что речь идёт о лишенцах. В отдельных случая случаях «под удар» попадали не близкие, а дальние родственники. Например, некий Иван Саньков не пожалел слов, чтобы ошельмовать своего родственника Конона Петраченко, который был «лишен права голоса за эксплуатацию чужого труда».
«Считаю, что мне с ним не по пути, так как он враг Советскому государству», – заявил Саньков.
В некоторых случаях в объявлениях содержались приписки о самостоятельном проживании и о материальной независимости. В очень редких случаях разрыву связей сопутствовала смена имени и фамилии (порвавшие с родными комсомольцы брали «революционные» имена, например, Октябрь, Май, Ким, Револа).
Подобным образом отрекся от отца – бывшего священника – Валерий Шаламов, старший брат автора «Колымских рассказов».
Последствия
Процедура отречения накладывала обязательства на человека – он должен был прекратить всяческое общение с «заклейменным» родственником. Разрыв, конечно, мог быть сугубо фиктивным. Иногда родители-лишенцы, желая добра своим детям, сами соглашались на то, чтобы они опубликовали постыдные объявления. Но встречи с покинутой семьёй в таком случае совершались в глубокой тайне. В советском обществе у партийных и государственных органов всюду имелись «глаза и уши», поэтому вслед за свиданием с родными мог появиться донос. Один из таких документов цитирует кандидат исторических наук Дарья Москаленская в статье о членах семей священнослужителей-«лишенцев» в Западной Сибири. В 1931 году жительница Томска донесла на свою соседку, формально порвавшую связи с мужем-священником: «Они как будто развелись, но на самом деле он содержит её, приезжает к ней и одним словом связь тесная...»
Разобщение родственников имело негативные социальные последствия – теперь они не могли рассчитывать на помощь друг друга. Но взамен демонстрации лояльности у «Иванов, не помнящих родства» появлялся шанс сделать карьеру в советских учреждениях. Получив в райисполкоме «справку об отречении», человек мог подать заявление в местную избирательную комиссию на восстановление в гражданских правах. К документу прикладывались вырезки из газет, подтверждавшие факт разрыва связей. Если власти одобряли заявление, человек получал множество прав, которых не было у лишенцев, в том числе, например право на бесплатное образование. Такой способ «выбиться в люди» зачастую избирала молодёжь, переехавшая в город и оставившая в деревне родителей.
Вместе с тем, отречение от родственников не служило для гражданина полной политической «индульгенцией». При каждой новой волне репрессий дети «бывших» неотвратимо попадали в жернова террора.
Жутковатая советская практика «отказничества» не укрылась от пристального взора русских эмигрантов. Журналист-белогвардеец Андрей Ренников в 1931 году саркастически подметил, что вскоре даже собаки начнут давать объявления с отказом от вырастивших их хозяев (повесть Михаила Булгакова «Собачье сердце» тогда ещё не была опубликована).
В романе Дудинцева один из персонажей сравнивал объявления о разрыве связей с «человеческими жертвоприношениями». Конечно, в пересчёте на количество населения СССР масштаб публичных «отречений» от родственников был не слишком велик. Однако подобная практика всё же оставила глубокий исторический след. Этим можно объяснить «манкуртизм» раннего советского человека и его укоренившуюся привычку полагаться в социальном плане не на родных, соплеменников или единоверцев, а прежде всего на государственную власть.
