Добро доброе, воля вольная
Что может объединять «загадочную русскую душу» и «великий и могучий русский язык»? Чего такого особенного есть в нашем слове, что бы могло связать русское самосознание, полное парадоксов? Как ни странно, связующим звеном может быть тавтология – явление, далеко не такое однозначное, как это кажется на первый взгляд.
Согласно букве словарного определения, тавтология – это риторическая фигура, состоящая в необоснованном повторении одних и тех же слов. Это словесное излишество, которое пусть и не добавляет фразе смысла, но придаёт сказанному особенную выразительность, без которой говорящий на русском обойтись почему-то не может.
Достаточно немного прислушаться к языку, чтобы ощутить повсеместное присутствие тавтологии в нашей речи:
горе мы горюем, песню поем, дело делаем, подарки дарим, думу думаем, разговоры разговариваем, сном спим, с трудом трудимся, с друзьями дружим, с врагами враждуем, загадки загадываем, снаряжение снаряжаем, письмо пишем, пир пируем, шутку шутим, год годуем, день днюем, а ночь ночуем…
Уйти от этих повторов невозможно, кажется, будто само русское сознание насквозь проникнуто тавтологией. Вот и исконный русский герой – Иван-дурак – не брезгует разрешать с её помощью свои житейские трудности. В одной известной сказке царевна собирается разгадывать загадки молодцев. Умна царевна: все загадки отгадывает. Но тут-то к ней и собирается идти Иван-дурак. Едет он по дороге ко дворцу и видит: на дороге хлеб, а в хлебе лошадь; он выгнал её кнутиком, чтобы не отаптывала, и говорит: «Вот загадка есть!» Едет дальше, видит змею, взял её заколол копьем и думает: «Вот другая загадка!» Приезжает к царевне и строит перед ней чудовищную тавтологию: «Ехал я к вам, вижу на дороге добро, в добре-то добро же, я взял добро-то да добром из добра и выгнал: добро от добра из добра убежало». А потом ещё и такое махнул: «Ехал я к вам, на дороге вижу зло, взял его да злом и ударил, зло от зла и умерло». Перед этим парадоксальным и непосредственным мышлением Ивана-дурака умница-царевна может только пожать плечами.
Вообще такого рода обороты больше всего специфичны для фольклора, где тавтологии всегда находилось место. Всем памятны такие исконно сказочные выражения, как: горюшка горькая или даже горе-горькая; вольная волюшка; светлая светлица; лесные перелески, смертная смеретушка, громы гремучие… Деревья в сказках «ветвями ветвятся», а растения «цветочками расцветают».
В былинах и песнях герой собирается на родимую свою родинку. А в пути ему встречается старушка стародревняя. Когда он будет идти по ровной равнинушке, над ним прогремят громы гремучие и обдождят его мелкие дождички. А зайдя в тёмную чащу, он услышит, как кукушка кукует, а воркушка воркует. Герой спотешает молодецкую свою молодость и научится в итоге уму-разуму.
В жемчужине древнерусского стиля, «Повести о Петре и Февронии» (XVI век), мы находим уже не фольклорную, но всё равно гениальную тавтологию, создать которую мог только искусный вития-книжник. По сюжету повести, к жене Муромского правителя Павла начинает летать змей «на блуд». Та от мужа ничего скрывать не стала и всё как есть рассказала ему о том змее. Стали они думать, как избавиться от этой напасти. Тогда женщине в голову пришла мысль узнать, как избавиться от змея у самого этого змея. Когда она его спросила, в чем его смерть, тот возьми да и проболтайся ей, что смерть ему должна прийти «от Петрова плеча, от Агрикова же меча». В этот момент, как пишет автор повести, «неприязнивый прелестник прельщён добрым прельщением от верной жены».
Оказывается, греховодника-льстеца («прелесть» на древнерусском значило «грех») можно прельстить и доброй лестью! То есть жена Павла направила оружие змея на него самого. Не в этом ли подлинная сила тавтологии?
А простое русское «словцо», само себе крепкое, при помощи тавтологии становится вообще универсальным заменителем. Достоевский в одном месте описывает случай, когда он встретил нескольких полупьяных молодых людей, которые разговаривали на языке, состоящим всего лишь из одного нелексиконного существительного.
Не проговори ни единого другого слова, они повторили это одно только излюбленное ими словечко шесть раз кряду, один за другим, и поняли друг друга вполне. Это факт, которому я был свидетелем».
Но бывает, что и спасительная тавтология превращается в порочное топтание на одном месте. На этот счёт однажды высказался Зощенко, умело спародировав в одном своем произведении речь вагонного рассказчика: «И вот эта гражданочка едет с сыном в Новороссийск. У нее муж в Новороссийске. И вот она к нему едет. Она едет к мужу в Новороссийск. И вот едет она, значит, в Новороссийск…»
Но поглядел бы рассказчик, что за окном один сплошной Российск, без всяких «Ново», пространство однообразное, серое и неизменное, как и его речь.
Максим Казаков
Читайте наши статьи на Дзен
