«Великие» о Пасхе

Пасха — главный христианский праздник во всем мире. До 1917 г. именно этот день являлся главным и для населения России. Таковым он является и сейчас. Правда, традиции, характер и «антураж» любимого русского праздника были утеряны. Сейчас о них напоминают лишь мемуары и рассказы великих писателей прошлого. «Кириллица» пролистала забытые страницы истории.

Ф.М.Достоевский

К сожалению, воспоминаний самого писателя о праздновании Пасхи не сохранилось.

Правда, есть чудесные зарисовки брата писателя — А.М.Достоевского. В своих мемуарах он писал:

«В Пасху практиковалась особая игра — катание яиц. В зале раскладывались ковры, или, попросту, ватные одеяла, и по ним с особых лубков катались яйца. Иногда к нам, детям, присоединялись и взрослые, посторонние, так что играющих было человек до десяти, следовательно, на кону яиц гораздо более».

Л.Н.Толстой

С появлением и распространением в конце XIX века открытых писем появилась новая возможность пронести слова «Христос Воскресе!» — через версты весенней распутицы и пограничные посты.

В семье Л.Н. Толстого практика посылать открытые письма была неотъемлемой частью взаимоотношений между членами большой и дружной семьи независимо от местонахождения и обстоятельств. Причем, больше всего писем посылалось именно на Пасху.
Одни из самых первых отечественных иллюстрированных открыток были выпущены к Пасхе 1898 года: четыре акварели «на весенние сюжеты» известного писателя и художника Н.Н.Каразина стали первым опытом издания открыток, предпринятым Общиной Св. Евгении.

Полноцветные пасхальные открытки выходили и в других издательствах. В Европе производили огромное количество почтовых карточек к празднику Пасхи для российского рынка. При этом множество зарубежных иллюстрированных открыток использовало несвойственную русской традиции атрибутику — цыплят и зайцев. Такие открытки можно найти и в коллекции Дома Л.Н. Толстого.

 

А.Куприн

Не осталось никаких мемуарных записок, в которых писатель Александр Куприн описывал бы свои детские воспоминания о Пасхе.

Правда, его рассказ «Пасхальные яйца» исследователи называют автобиографическим.
Это зарисовка из жизни, наполненная легким юмором и очарованием светлого праздника.

«На Пасху мы неизменно подносили ему подарки: стишки, написанные каллиграфически на веленевой бумажке и перевязанные голубой ленточкой, вязаные салфеточки — изделия моих сестер, крашенные дома яйца и т. д. Дядя принимал нас и наши подарочки, давал нам целовать свою коричневую маленькую ручку, похожую на мощи, одарял нас маленькими золотыми монетами и отпускал до Рождества или до своих именин. И это повторялось из года в год, трижды в год, почти без изменения: на Рождество, на Пасху и на его именины. Но мне посчастливилось удивить нашего дядю совсем неожиданным подарком. В конце Великого поста я проходил по улице и в окне цветочного магазина увидал большое, с человеческую голову величиною, яйцо. На нем, на его белой, гладкой, блестящей поверхности зелеными буквами из проросшего кресс-салата было написано: «Я был лысым».
Это пленило меня. Но, как я ни был глуп и доверчив, я все-таки нашел надпись немного неподходящей к праздничному дню. Надо было войти в магазин прицениться и условиться.
Цена яйца была шестьдесят копеек. Стоило только написать водою на нем любые буквы и посыпать семенами кресс-салата, как в продолжение недели на нем зеленым цветом вырастали сладкие пасхальные слова».

И.С.Шмелев

Пожалуй, все литературные критики единодушно признают Ивана Сергеевича Шмелева лучшим бытописателем XIX века. Образы Старой Москвы, типы людей и, конечно же, забытые ныне традиции.

Описанию Пасхи Шмелев посвятил не один абзац, и даже не одно свое произведение. И, конечно же, чудесное описание праздника можно найти и в лучшем рассказе писателя «Лето Господне».

«Огненный змей взметнулся, разорвался на много змей, взле­тел по куполу до креста… и там растаял. В черном небе алым крестом воздвигалось! Сияют кресты на крыльях, у карнизов. На белой церкви светятся мягко, как молочком, матово-белые кубастики, розовые кресты меж ними, зеленые и голубые звез­ды. Сияет X. В. На пасочной палатке тоже пунцовый крестик. Вспыхивают бенгальские огни, бросают на стены тени — кресты, хоругви, шапку архиерея, его трикирий. И все накрыло великим гулом, чудесным звоном из серебра и меди.
— Хрис-тос воскре-се из мертвых…
— Ну, Христос воскресе…- нагибается ко мне радостный, милый Горкин.
Трижды целует и ведет к нашим в церковь. Священно пахнет горячим воском и можжевельником.
…сме-ртию смерть… по-пра-ав!..
Звон в рассвете неумолкаемый. В солнце и звоне утро. Пас­ха, красная…
…Я рассматриваю подаренные мне яички. Вот хрустальное-золотое, через него — все волшебное. Вот — с растягивающимся жирным червячком: у него черная головка, черные глазки бу­синки и язычек из алого суконца. С солдатиками, с уточками, резное-костяное… И вот, фарфоровое, отца. Чудесная панорамка в нем. За розовыми и голубыми цветочками бессмертника и мо­хом, за стеклышком в голубом ободке видится в глубине кар­тинка: белоснежный Христос с хоругвью воскрес из Гроба. Рас­сказывала мне няня, что если смотреть за стеклышко, долго-долго, увидишь живого ангелочка. Усталый от строгих дней, от ярких огней и звонов, я вглядываюсь за стеклышко. Мреет в моих глазах,- и чудится мне, в цветах,- живое, неизъясни­мо-радостное, святое…- Бог?.. Не передать словами. Я прижи­маю к груди яичко,- и усыпляющий перезвон качает меня во сне … Двор затихает, дремлется. Я смотрю через золотистое хрус­тальное яичко. Горкин мне подарил, в заутреню. Все золотое, все: и люди золотые, и серые сараи золотые, и сад, и крыши, и видная хорошо скворешня,- что принесет на счастье?- и не­бо золотое, и вся земля. И звон немолчный кажется золотым мне тоже, как все вокруг.

В.Набоков

Особенно дорога была Пасха с ее традициями, настроением и духом для писателей, вынужденных расстаться с Россией. Таким писателем стал и Владимир Набоков. Возможно, поэтому его перу принадлежат самые поэтические описания Светлого праздника, как, например, рассказ «Пасхальный дождь».

«Пасхальный дождь» впервые был напечатан в пасхальном номере берлинского еженедельника «Русское эхо» 12 апреля 1925 года. Это первая и последняя его публикация.

Сюжетная основа произведения Набокова — Пасха – итог Великого Поста, итог покаяния, веры, что отныне не эгоизм, а любовь будет руководить человеческими сердцами. Прообразом главной героини рассказа послужила гувернантка юного Набокова.

«В этот день одинокая и старая швейцарка, Жозефина Львовна, как именовали ее в русской семье, где прожила она некогда двенадцать лет, — купила полдюжины яиц, черную кисть и две пурпурных пуговицы акварели. В этот день цвели яблони, и реклама кинематографа на углу отражалась кверх ногами в гладкой луже, и утром горы за озером Лемана были подернуты сплошной шелковистой дымкой, подобной полупрозрачной бумаге, которой покрываются офорты в дорогих книгах.
Жозефина разложила на столе свои покупки, сбросила пальто и шляпу на постель, налила воды в стакан и, надев пенсне с черными ободками … принялась красить яйца. Но оказалось, что акварельный кармин почему-то не пристает, надо было, пожалуй, купить какой-нибудь химической краски, да она не знала, как спрашивать, постеснялась объяснить. Подумала: не пойти ли к знакомому аптекарю, — заодно достала бы аспирину. Тело было так вяло, от жара ныли глазные яблоки; хотелось тихо сидеть, тихо думать. Сегодня у русских страстная суббота.
Когда-то на Невском проспекте оборванцы продавали особого рода щипцы. Этими щипцами было так удобно захватить и вынуть яйцо из горячей темно-синей или оранжевой жидкости. Но были также и деревянные ложки; легко и плотно постукивали о толстое стекло стаканов, в которых пряно дымилась краска. Яйца потом сохли по кучкам — красные с красными, зеленые с зелеными. И еще иначе расцвечивали их: туго обертывали в тряпочки, подложив бумажку декалькомани, похожую на образцы обоев. И после варки, когда лакей приносил обратно из кухни громадную кастрюлю, так занятно было распутывать нитки, вынимать рябые, мраморные яйца из влажных, теплых тряпок; от них шел нежный пар, детский запашок.
Странно было старой швейцарке вспоминать, что, живя в России, она тосковала, посылала на родину, друзьям, длинные, меланхолические, прекрасно написанные письма о том, что она всегда чувствует себя лишней, непонятой. Ежедневно после завтрака ездила она кататься с воспитанницей Элен в широком открытом ландо; и рядом с толстым задом кучера, похожим на исполинскую синюю тыкву, сутулилась спина старика-выездного, — золотые пуговицы, кокарда. И из русских слов она только и знала что: кутчер, тиш-тиш, нитчего…
Петербург покинула она со смутным облегчением, — как только началась война. Ей казалось, что теперь она без конца будет наслаждаться болтовней вечерних друзей, уютом родного городка. А вышло как раз наоборот: настоящая ее жизнь — то есть та часть жизни, когда человек острее и глубже всего привыкает к вещам и к людям, — протекла там, в России, которую она бессознательно полюбила, поняла и где нынче Бог весть что творится… А завтра — православная Пасха.
Жозефина Львовна шумно вздохнула, встала, прикрыла плотнее оконницу. Посмотрела на часы, — черные, на никелевой цепочке. Надо было все-таки что-нибудь сделать с яйцами этими: она предназначила их в подарок Платоновым, пожилой русской чете, недавно осевшей в Лозанне, в родном и чуждом ей городке, где трудно дышать, где дома построены случайно, вповалку, вкривь и вкось вдоль крутых угловатых улочек.
Она задумалась, слушая гул в ушах, потом встрепенулась, налила в жестяную банку пузырек лиловых чернил и осторожно опустила туда яйцо.
Дверь тихо отворилась. Вошла, как мышь, соседка, м-ль Финар — тоже бывшая гувернантка, — маленькая, худенькая, с подстриженными, сплошь серебряными волосами, закутанная в черный платок, отливающий стеклярусом. Жозефина, услыша ее мышиные шажки, неловко прикрыла газетой банку, яйца, что сохли на промокательной бумаге:
— Что вам нужно? Я не люблю, когда входят ко мне так…
М-ль Финар боком взглянула на взволнованное лицо Жозефины, ничего не сказала, но страшно обиделась и молча, все той же мелкой походкой, вышла из комнаты.
Яйца были теперь ядовито-фиолетового цвета. На одном — непокрашенном — она решила начертить две пасхальных буквы, как это всегда делалось в России. Первую букву «Х» написала хорошо, — но вторую никак не могла правильно вспомнить, и в конце концов вышло у нее вместо «В» нелепое кривое «Я». Когда чернила совсем высохли, она завернула яйца в мягкую туалетную бумагу и вложила их в кожаную свою сумку.
…Платоновым было всегда неприятно от этих разговоров. Как разорившиеся богачи скрывают нищету свою, становятся еще горделивее, неприступнее, так и они никогда не толковали с посторонними о потерянной родине, и потому Жозефина считала втайне, что они России не любят вовсе. Обычно, когда она приходила к ним, ей казалось, что вот начнет она говорить со слезами на глазах об этой прекрасной России, и вдруг Платоновы расплачутся и станут тоже вспоминать, рассказывать, и будут они так сидеть втроем всю ночь, вспоминая и плача, и пожимая друг другу руки.
А на самом деле этого не случалось никогда… Платонов вежливо и безучастно кивал бородкой, — а жена его все норовила расспросить, где подешевле можно достать чаю, мыла.
…Жозефина замолкла: жадно мечтала о том, что, быть может, ее пригласят тоже пойти в церковь, а после — разговляться. Знала, что накануне Платоновы пекли куличи, и хотя есть она, конечно, не могла, слишком знобило, — но все равно, — было бы хорошо, тепло, празднично».

Читайте наши статьи на Дзен