Кочевники газовых полей
Этносоциолог Флориан Штаммлер из Арктического центра Лапландского университета, специалист по антропологии российских арктических кочевых народов, вернулся на днях из экспедиции на Камчатку и поделился с нами результатами своих исследований.
Андрей Прокофьев: А как вы стали вдруг исследовать наших северных кочевников?
Флориан Штаммлер: Это отчасти случайно произошло. Я знал, что я хочу заниматься социальной антропологией, меня всегда интересовали кочевые народы, и, в частности, вопрос, как на них воздействует промышленность, когда приходит на их земли. Я думал о том, чтобы заняться среднеазиатскими народами, но там на тот момент не было подходящих возможностей для исследования, зато как раз появилось много информации о том, что начинаются серьезные работы по индустриальному освоению Арктики, я заинтересовался той темой, о чем не жалею теперь совсем.
Андрей Прокофьев: А чего такого особенного в наших кочевых народах? Если сравнить их с норвежскими, североамериканскими, например?
Флориан Штаммлер: Россия огромная, и, несмотря на диктаторские, жесткие режимы в СССР, у людей оставались возможности жить так, как они жили до того. Сегодня вы не найдете кочевников в других странах, они все уже оседлые. И ирония истории в том, что в советское время политика строилась исходя из того, что кочевничество, номадизм – это пережитки прошлого, нужно всех перевести в деревни, подвергнуть укрупнению, но несмотря на это, вы приезжаете туда, и находите множество постоянно кочующих народов. Ни в Северной Европе, ни в Северной Америке вы такого не увидите. Не говоря уже о том, что в Америке оленеводство никогда не было важным элементом культуры коренных народов, олень там не был приручен, его уже потом привезли из Европы и Америки. Так что если кто-то хочет исследовать кочевые народы Севера, он должен делать это в России, потому что это единственное место, где они сохранились. В Европе есть оленеводы, но они не кочевые, в Америке есть немного кочевников, но они не оленеводы. А для ученых исследование жизни кочевых оленеводов крайне важно, так как оно позволяет анализировать его в связи с кочевыми животноводами Африки, Центральной Азии, даже Южной Америки, чем как раз социальная антропология и занимается.
А вы, кстати, говорите на каком-нибудь северном языке?
Я довольно хорошо понимаю ненецкий, когда они говорят о чем-то практическом, я их понимаю, но сам я обычно говорю, задаю вопросы на русском. Я тоже начал изучать саха, но только-только, надеюсь продвинуться.
Тут я слушал репортаж на BBC о ненцах на Ямале, где вы экспертом выступали, что, мол, газодобытчики оленеводам сильно мешают, действительно ли это так и справедливо ли это для других районов российского Севера?
Ну, конечно, когда промышленность приходит на земли коренных народов, всегда возникают проблемы. Что касается ненцев Ямала, о которых вы говорите, там не все так просто, я бы немного подредактировал тот репортаж, так как он немного односторонним оказался. Я бы обратил внимание не только на проблемы, но и на возможности, потому что картина всегда не однозначна. Ямал – место, где благодаря промышленному развитию появляется много возможностей. Вообще это место, где оленеводство как отрасль хозяйства постоянно росло и продолжает расти с 1980-ых годов, то есть с того момента, когда там началась разработка газа. Так что нельзя сказать, что там одни только проблемы, там есть и определенная синергия, и возможности. Благодаря бюджетам, которые появились там в муниципалитетах, оленеводы теперь могут продавать оленину в Финляндию или Германию, они получают реальные деньги за мясо, восстанавливаются деревни, социальная инфраструктура, они получают разную помощь. Опять же, говоря об этом, нужно иметь ввиду, что есть одна общая родовая проблема не только на Ямале, но во всех сходных регионах. Дело в том, что политика компаний направлена на улучшение жизни в деревнях и поселках. Когда они ведут переговоры с муниципалитетами, то что говорят муниципалитеты? Мы хотим бассейн, асфальтированные дороги, то, се, ледовый дворец. И все это бессмысленно для кочевников, потому что они в этих деревнях проводят одну неделю в году, так что помощь компаний-разработчиков их часто обходит стороной.
Промышленные компании не будут разбираться, кому они дают деньги, а у муниципалитетов логика и менталитет оседлых людей. Если ты кочевник, ты не можешь быть политиком никаким, тусоваться ни в муниципальном центре, ни в Москве, ни в Салехарде, потому что ты всегда занят, ты не можешь продвигать интересы кочевых народов. Но как только кто-то выходит из тундры, начинает вести оседлый образ жизни в деревне, его интересы меняются. И это проблема, которой нельзя избежать, она и создает недовольство у людей, живущих в тундре. Они думают так: «Эти выкачивают газ из нашей земли, и отдают за это деньги в деревни, которые нам не нужны», и это правда. Конечно, кочевые народы не много от всего этого получают, но их оседлые соседи или даже братья – да. Но эта проблема не характерна только для России. Точнее, сейчас она так явно проявлена в России, потому что на Западе кочевой образ жизни людей уничтожен, кочевников там больше нет.
А если говорить об их хозяйстве, то у них есть перспективы развития, продолжения? Например, их дети готовы продолжать кочевое оленеводство или они предпочтут идти в цивилизацию, в университеты и т.д.
Во-первых, очень важно отметить, что быть кочевником не значит быть не цивилизованным. Кочевые народы имеют крайне развитые, сложнейшие цивилизации. Я знаю, что в России, конечно, говорят «приехали в цивилизацию», когда кочевники заходят в деревню. Но с антропологической точки зрения эти деревни – вообще не цивилизация, а вот у них в тундре – очень высокоразвитая цивилизация.
Что касается будущего детей, то, на мой взгляд, да, в большинстве областей России есть проблема с преемственностью этого образа жизни и хозяйства от поколения к поколению. Многие хотят жить в деревне, в комфорте, потому что считают, что работа в тундре слишком тяжелая. В школе они привыкают к деревенскому или городскому комфорту. Особенно это касается женщин, и это создает гендерный дисбаланс, к сожалению, и это очень важная проблема, которую нужно изучать. Обычно мужчина готов остаться в лесу или в тундре, но это часто значит, что он может не найти жену. Кстати, Ямал в этом плане — интересный случай. Там удалось сохранить престиж жизни в тундре, это считается очень хорошей работой. Там оленеводы приезжают в деревню в своей красивой национальной одежде, покупают, что хотят, ходят важно с большими пачками денег, которым им в тундре негде тратить, — это все выглядит очень престижно и привлекательно. И вот на Ямале и молодежь, и женщины считают, что в тундре круто жить. Кроме того, в семьях кочевников всегда много детей. Так что, если из шести трое останутся жить в тундре – это уже хорошо, это позволяет развиваться. На мой взгляд, это не вопрос «или, или»: или в тундре, или в деревне, потому что многие семьи частично живут в деревне, частично кочуют.
Если исходить из того, что разработка недр в Арктике неизбежна, что можно сделать, чтобы защитить кочевые народы. Можно ли, например, сделать какую-то часть тундры неприкосновенной? Что они сами об этом думают?
Я думаю, люди понимают, что нет смысла уходить. Эта стратегия уже не работает, потому что земель все меньше, промышленность захватывает все больше и больше территорий, и не так много мест, куда уйти кочевым оленеводам. Я думаю, многие там понимают, что надо пробовать находить способы сосуществования на одной земле. Грубо говоря, на той же земле, где происходит добыча, могут оставаться и пастбища. И сейчас много об этом говорится, и даже есть примеры удачные того, что это возможно. У людей в тундре есть неплохие предложения по поводу того, как можно лучше работать совместно. Так что кочевой образ жизни вполне можно сохранить и посреди газового месторождения. Конечно, нельзя всю землю превратить в одно огромное газовое месторождение, потому что в любом случае это неблагоприятная ситуация для кочевых народов – рыболовов, оленеводов – оказаться на территории разведки или добычи. Но если есть достаточно свободных земель между разработками, где они могут расслабиться, то это возможно. Есть пастбища и недалеко от нефтяных скважин, и рядом с деревнями. Если к этому внимательно подойти, эта проблема решаема.
И о вашей последней экспедиции, на Камчатку, что вы там исследовали в этот раз?
Примерно то же самое. Как меняет кочевую практику промышленное освоение земли коренных народов. Я был у оленеводов в центральной Камчатке – там, где находятся золотые и никелевые месторождения. Там два горнодобывающих комплекса. И суть исследований была в том, как ведут себя кочевые народы в связи с этим, что они делают, когда прокладывается промышленная дорога, по которой ездят постоянно огромные грузовики, которые перевозят никель для отправки на переработку в Китай. Какие там проблемы, возможности в связи с этими работами. И также важно, как это отражается на правовом регулировании территорий. Первоначально там у земли был статус территории традиционного природопользования на муниципальном уровне, но потом в Камчатском крае изменились законы, и вдруг разом все отношения коренных народов со своими землями оказались недействительными. Все, формально у них больше ничего нет. Теперь это лесной фонд, и никаких прав на него у людей нет. Вот мы как раз и изучали, что с этим делать людям.
И что они думают? Едва ли они рады.
Понятное дело. Большая и первая проблема, что никто кочевым людям об изменениях не говорит. Они даже не знают, что статус их земель больше не действителен. Они говорят: «Вот, вот, у нас есть право на пользование землей», но это не так, и муниципалитеты ничего не делают. Они просто исполняют, что им сверху скинули, никого не предупреждая об этом. Пока тут нет особых проблем, но и разработки небольшие, но когда начнется реальная конкуренция на земле между промышленностью и кочевыми народами, им придется столкнуться с тем, что они не имеют там никаких прав, и ни на что не могут претендовать, даже на компенсацию за ущерб или что-то такое, потому что нет никаких документов. Например, мы обнаружили, что у некоторых коренных сообществ рыбаков Камчатки на побережье были конфликты с рыбной промышленностью официальной. Оказалось в один момент, что у них даже нет прав жить в своих домах на побережье и заниматься промыслом, потому что у них нет никаких прав. Это теперь водоохранная зона и штраф в адские миллионы рублей. Исследования, связанные с изменением статуса земель для нас очень важны, потому что люди как жили столетиями, так и живут, но вдруг сверху меняется закон, и ты стал преступником, потому что живешь как жили поколения твоих предков.
Читайте наши статьи на Дзен
