Что главный русофоб Европы сказал о русских

Славу Астольфу де Кюстину принесли записки о путешествии по России. Сочинения стали рекомендуемым пособием в Европе, но в Российской империи были запрещены лично императором.

Непринужденность двора

Де Кюстин, выходец из французской аристократии был по настоящему удивлен, если не сказать поражен той непринужденной учтивостью, с которой вел себя императорский двор в России: «в России великосветские дамы и господа умеют вести беседу с той непринужденной учтивостью, секрет которой мы, французы, почти полностью утратили. Если таково следствие деспотической власти, да здравствует Россия».

Действительно, в этот период Франция во многом утратила свои аристократические традиции и манеры. Роскошь двора Людовиков, которая породила Версаль, давно ушла в прошлое в борьбе за «равенство и братство» во времена Французской революции. Даже после возрождения монархии былые порядки канули в лету, оставив свое место новой аристократии. Российская империя в этих условиях представляла собой «старый свет»: «Истинные образцы хорошего вкуса и светских манер можно отыскать лишь в странах аристократических.

Все кто находится в гостиной, находятся в ней по праву рождения, так как они проводят вместе целую жизнь, они привыкают друг к другу, и это покорство приносит им радость. Из вынужденной гармонии рождается всеобщая учтивость, вовсе не исключающая разнообразия. Благодаря непринужденности, царящей в избранном обществе, стеснение исчезает, и лишенный грубостей разговор течет с восхитительной легкостью и свободой».

Стремление к новшествам

«Славяне помешаны на всяких новшествах», — подмечает Астольф Де Кюстин в своих путеводных записках, — «ум этого народа упивается чужими открытиями». Такое наблюдение он вынес после посещения баварского Грефенберга, где находились знаменитые водные курорты.

Сопровождающий де Кюстина русский князь настолько был увлечен и уверен в результативность подобных процедур, что грозился учредить подобные методы в своих имениях: «Я настолько уверен в действенности лечения холодной водой, что открою дома заведение, подобное грефенбергскому». Де Кюстин писал, что русские занимаются всем на свете и, кажется, еще не окончив одного дела, уже спрашивают: когда же мы примемся за другое?

Это описание очень характеризует русский характер, русскую масштабность, которая для путешественника, впоследствии, приняла очертания Петербурга -города, построенного «вопреки человеческой воле и природе», истинный памятник русского самодержавия, по мнению автора.

Любовь к смотрам

Надо заметить, что у Кюстина есть немало пассажей, в которых он дает негативный окрас тому или иному впечатлению от России. Удручающие впечатление на него произвел Кронштадт и Северный русский флот, гордость Российской империи.

«Я восхищаюсь этим чудом, хотя и не придаю ему особого значения. Оно – плод дела, а вернее, безделья императора Николая», который, по мнению Кюстина, осуществляет заветную мечту Петра I — строительство флота безо всяких политических или военных перспектив: «Покуда Россия не выйдет из пределов, положенных ей природой, русский флот останется игрушкой императоров — и не более!

Самый главный враг этого флота – лед, почти на пол года сковывающий море.». Отмечает Кюстин и особую любовь русского народа к смотру войск: «Перемещения кораблей, не вызванные никакой необходимостью, не преследующие ни военных, ни коммерческих целей, показались мне обычным парадом. Меж тем одному Господу, да еще русским, известно, велико ли удовольствие присутствовать на параде!»

С большим сожалением Де Кюстин, сын аристократии и либеральных кругов, высказывался за бесцельное пролитие народного пота, для одной лишь цели – лести самодержавию: «За школьными упражнениями я разглядел железную волю, употребленную впустую и угнетающую людей из-за невозможности покорить стихии. В кораблях, которые через несколько зим придут в негодность, так и не успев послужить для настоящего дела».

Бюрократия

Насколько ослепителен свет, настолько черен может быть быт простых людей и несправедлив чиновнический аппарат. По крайней мере, таким он явился въезжающему царедворцу из Франции. «Судьба чужестранца-путешественника зависит лишь от характера чиновника, в руки которого он попадает», — рассказывает Де Кюстин о своем впечатлении о русской таможни. До глубины души его поразила: «Беспредельная, немыслимая нищета, воплощением которой являются гребцы, перевозящие господ чиновников.

Поскольку я ничем не мог помочь этим несчастным, вид их сделался мне отвратителен, и всякий раз, когда они привозили на наш корабль посланцев таможни и морской полиции, самой суровой из всех, я отводил глаза». Впечатленный тяжелой жизнью «обездоленных», он спросил сопровождающего его князя: «Вы русский, выкажите же любовь к своей стране и уговорите министра внутренних дел или министра полиции переменить все это: пусть он однажды притворится простым чужестранцем, вроде меня, и отправится в Кронштадт, дабы на собственном опыте убедиться, что значит — въезжать в Россию». «Бесполезно», — отвечал князь, — «император и министры здесь бессильны».

Император

Особое место в записках Астольфа де Кюстина занимает портрет императора Николая I, представителя уже ушедшего в большинстве стран Европы, но столь незыблемого в России самодержавия, которое с середины XIX века становится центром осуждений в Западной Европе, которая в то время уже готовила идеологическое и дипломатическое обоснование грядущей Крымской войны.

Тем не менее, при встрече с императором, впечатление основанное на предубеждении у путешественника ушло, а на место строгого суждения пришло человеческое сочувствие и восхищение: «На лице его прежде всего замечаешь выражение суровой озабоченности — выражение, надо признаться, мало приятное. Впрочем, судя по всему, это отсутствие добродушия в чертах императора Николая — изъян не врожденный, но благоприобретенный. Обычно мы с невольным доверием взираем на благородное лицо; какие же долгие и жестокие муки должен претерпеть красивый человек, чтобы его лицо начало внушать нам страх?»

Судя по воспоминаниям современников Николая I, этого человека можно было называть более чем несчастным. Младшего сына никто не готовил к тяжелому бремени императора. И, тем не менее, ответственность перед собственным государством, стремление оправдать надежды собственных подданных всегда двигали Николаем, который не перестал заботиться о стране даже на смертном одре, диктуя свою последнюю волю своему наследнику Александру. А ведь его политика в итоге Крымской войны привела страну к краху.

«Порой на этом властном взгляде императора вспыхивают искры доброты, и лицо его, преображенное этой приветливостью, предстает перед окружающими в своей античной красе. Монарх, позволяющий себе отдохнуть и на мгновение забывающий о том, что его дело — угнетать подданных, выглядит счастливым».

Предчувствие революции

Во время своего пребывания в Петербурге де Кюстин неоднократно отмечал невероятные и пустынные просторы, где «не встретишь большого скопления народа». «Из-за за царящей здесь повсюду пустоты памятники кажутся крошечными; они теряются в безбрежных пространствах. Даже колонна Александра, возвышающаяся над Зимним дворцом, напоминает вбитый в землю колышек.

Вообразите себе огороженное пространство, на котором могут провести маневры сто тысяч человек и при этом останется много свободного места: на таких просторах ничто не может выглядеть огромным. Если здесь когда-нибудь начнется давка, то она окончится плачевно; в обществе, устроенном так, как это, толпа породит революцию». Впечатление заезжего путешественника оказалось пророческим. 18 мая 1896 года в Москве произошла Ходынская давка, а 9 января 1905 года Кровавое воскресение в Петербурге.

Страна контрастов

«Если мы вам понравимся, вы скажете об этом, но напрасно: вам не поверят; нас знают очень мало и не хотят узнать лучше», — сказала Астольфу де Кюстину императрица Александра Федоровна. Европейцу всегда сложно было понять Россию, тем более в XIX веке. За царскими палатами Петербурга путешественник отправился в областные деревеньки, посмотреть на жизнь обычного люда.

Впечатление от поразительного контраста мелькает повсеместно в его записках: «Я был удивлен внешним обликом некоторых деревень: их отличает неподдельное богатство и даже своего рода сельская изысканность, приятная для взора. По фасаду дома покрашены, а украшения на коньке их крыш, можно сказать, претенциозны – ибо, сравнивая всю эту внешнюю роскошь с почти полным отсутствием удобных вещей и с той нечистоплотностью, какая бросается вам в глаза внутри этих игрушечных жилищ».

То же он говорит и о самом народе, столь чистоплотном и, как ни странно, изящным в своей простоте, но одетым в столь грязные лохмотья, которые носят поколениями, и стараются лишний раз не стирать. «Кроткий и вместе свирепый облик русских крестьян не лишён изящества; статность, сила, широкие плечи, кроткая улыбка на устах, смесь нежности и свирепости, что читается в их диком, печальном взоре – все это придает им вид, настолько же отличный от вида наших землепашцев. Для иностранца все здесь внове. В здешних людях есть какая-то явная, но неизъяснимая прелесть, сочетание восточной томности с романтической мечтательностью северных народов».

Читайте наши статьи на Дзен